Valentina Chebotareva's diary entry, dated July 27, 1915

Source:

http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Vosp_Chebotarevoy1.htm

The diary entry:

27 июля [1915].
... 2-го января [1915] я вечер была дома, дежурила графиня. В одиннадцатом часу позвонил М. Л. Слышал о страшной катастрофе - Вырубова тоже пострадала, кажется, ноги отрезаны, "повезли к вам в лазарет". Как стало жутко и первая мысль: "Господи, избавь государыню от этого нового горя потерять близкого, любящего человека!" Кинулась в лазарет. Направо, в конце коридора, на носилках стонал пострадавший художник Стреблов, подле возились Эберт, Мухин; Вера Игнатьевна была налево, в императорской комнате. Оказывается, как только дали знать императрице о несчастьи, она собрала все свои силы и поехала.

Присутствие духа поразительное. Помогала выносить всех, сама всем распоряжалась, устройла ей кровать в своей комнате, нашла силы приласкать расплакавшуюся Грекову. По телефону сказали, что ноги уже обе отрезаны. Императрица погладила Грекову по голове, поцеловала и сказала: "До последней минуты я всегда надеюсь и еще не верю, Бог милостив". Около 10-ти часов привезли. Каким-то чудом Вера Игнатьевна оказалась во встречном поезде, наткнулась на Сабурова, кричавшего: "Аня Вырубова искалечена, не могут вытащить из-под вагона!" Два часа стояла подле нее на снегу и помогала отвезти - к нам. Страдания невероятные. Осмотреть ее не удается — кажется, сломан крестец — при малейшей попытке дотронуться — нечеловеческий стон, вой. Коридоры полны народа, тут и Воейков, флигель-адъютант, Комаров, масса придворных, старики Танеевы бродят растерянные, не отказались все же закусить. Татьяна Николаевна, нежно взяв под руку старуху Танееву, прошла с ней по коридору, заплаканная.

Послали за Григорием. Жутко мне стало, но осудить никого не могла. Женщина умирает; она верит в Григория, в его - святость, в молитвы. Приехал перепуганный, трепаная бороденка трясется, мышиные глазки так и бегают. Схватил Веру Игнатьевну за руку: "Будет жить, будет жить..." Как она сама мне потом говорила, "решила разыграть и я пророка, задумалась и изрекла: "Будет, я ее спасу." Несмотря на трагизм минуты, государь не мог не улыбнуться, сказав; "Всякий по-своему лечить".

Государь приехал в первом часу ночи, грустный, но, главное, видно, озабоченный за императрицу. С какой лаской он за ней следил и с некоторым беспокойством всматривался в лица офицеров: как-то будет встречено появление наряду с ними этого пресловутого старца. Государь долго говорил с Верой Игнатьевной, подробностей не знаю, но он, безусловно, ни в какую святость и силу Григория не верит, но терпит, как ту соломину, за которую хватается больная исстрадавшаяся душа. Сюда поместил Анну Александровну нарочно, "чтобы и она, и остальные были в здоровой обстановке, если возможно, удаленные от кликушества".

Вера Игнатьевна поставила условием, чтобы Григорий ходил через боковой подъезд, никогда среди офицеров не показывался, чтобы его Акулина-богородица не смела переступать порога, отделяющего коридор, где императорская комната и перевязочные, от остального помещения. Стеклянные двери были закрыты и на следующее утро завершены полотняными портьерами. Но все это были меры страуса, прячущего голову. Все знали о каждом его появлении и большинство мирилось, верно понимая, что нельзя отказать умирающей женщине в ее просьбе. Но невольно какая-то тень бросалась на светлый, обожаемый облик, и что-то было надломлено... Анна Александровна ветретила Григория словами: "Где же ты был, я так тебя звала. Вот тебе и ясновидение, не почуял на расстоянии, что с его Аннушкой беда приключилась!" Остался дежурить на всю ночь. Царская семья уехала около часу. У государыни нашлись силы всем нам пожать руки, улыбнуться. Вот несчастная!

English translation (my own):

July 27, [1915].
... On January 2 [1915] I was at home in the evening, the countess was on duty. At eleven o'clock M. L. phoned. I heard about a terrible catastrophe — Vyrubova also suffered, it seems, her legs were cut off, "they took [her] to your infirmary." How terrible my first thought was: "Lord, save the Empress from this new grief of losing a loved one, a loving person!" I rushed to the infirmary. To the right, at the end of the corridor, the injured artist Streblov moaned on a stretcher, Ebert and Mukhin were busy at the side; Vera Ignatievna was on the left, in the imperial room. It turns out, as soon as the Empress was informed about the accident, she gathered all her strength and drove off.

Her presence of mind was amazing. She helped everyone to endure, she disposed of everything herself, arranged a bed in her room, found the strength to console the weeping Grekov. They said on the phone that both legs had already been cut off. The Empress stroked Grekov's head, kissed him and said: "Until the last minute, I always hope and still do not believe [she will die], God is merciful." They arrived at about 10 o'clock. By some miracle, Vera Ignatievna found herself in the oncoming train and bumped into Saburov, shouting: "Anya Vyrubova is crippled, they cannot get out from under the carriage!" For two hours I stood beside her in the snow and helped to drive her to our infirmary. Her suffering was incredible. It was not possible to examine her — it seemed that the sacrum was broken — at the slightest attempt to touch it there was an inhuman moan, a howl. The corridors were full of people, here and Voyeikov, the aide-de-camp, Komarov, a mass of courtiers, the old Taneyevs wandered around confused, they still did not refuse to have a bite to eat. Tatiana Nikolaevna, gently taking the old woman Taneyeva by the arm, walked with her down the corridor tearfully.

They sent for Grigori. I felt terrified, but I could not condemn anyone. The woman was dying; she believed in Grigori, in his holiness, in his prayers. He arrived frightened, his scruffy beard was shaking, his mousy eyes were darting around. He grabbed Vera Ignatievna by the hand: "She will live, she will live..." As she told me later, "I decided to play the prophet too, I thought and said: 'She will, I will save her.'" Despite the tragedy of the minute, the Sovereign could not help but smile, saying, "Everybody heals in his own way."

The Emperor arrived at midnight, sad, but, mainly, visibly worried about the Empress. With such affection he watched her and with some concern peered into the faces of the officers: somehow the appearance of this notorious starets along with them would be greeted. The Emperor talked for a long time with Vera Ignatievna, I don't know the details, but he certainly does not believe in any holiness and power of Grigori, but he endures like that straw that a sick, tormented soul clings to. I put Anna Alexandrovna here on purpose, "so that both she and the others would be in a healthy environment, if possible, removed from hysteria."

Vera Ignatievna made it a condition that Grigori walk through the side entrance, never show himself among the officers, so that his Akulina Theotokos did not dare to cross the threshold separating the corridor, where the imperial room and dressing rooms were, from the rest of the room. The glass doors were closed and finished the next morning with linen curtains. But all these were measures of an ostrich hiding its head. Everyone knew about his every appearance and the majority made peace with them, realising that it was impossible to refuse a dying woman in her request. But involuntarily some kind of shadow was thrown on the light, adored appearance, and something was broken... Anna Alexandrovna blasted Grigori with the words: "Where have you been, I called you. Here is your clairvoyance, I did not smell at a distance that trouble happened to his Annushka!" Remained on duty all night. The imperial family left for about an hour. The Empress found the strength to shake all our hands and smile. What an unfortunate woman!

Above: Alexandra. Photo courtesy of Ilya Grigoryev at lastromanovs on VK.

Above: Anna Vyrubova.

Above: Grigori Rasputin.