Valentina Chebotareva's diary entry, dated December 7, 1915

Source:

http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Vosp_Chebotarevoy1.htm

The diary entry:

7 декабря [1915].
... Вчера великие княжны в 6 часов вечера вызвали к себе Варвару Афанасьевну, как всегда мило ее ласкали. Между прочим, Татьяна Николаевна спросила: "Как вы думаете, когда сегодня легла мать? В 8 утра! — Очевидно, всю ночь провела подле постели Алексея Николаевича. — Через полчаса встала и поехала в церковь". ...

English translation (my own):

December 7, [1915].
... Yesterday, at 6 p.m., the Grand Duchesses summoned Varvara Afanasievna to their place, as always affectionately caressing her. By the way, Tatiana Nikolaevna asked: "When do you think my mother went to bed today? At 8 in the morning! — Obviously, she spent the whole night near Alexei Nikolaevich's bed. — Half an hour later she got up and went to church." ...

Above: Alexandra with Alexei. Photo courtesy of Ilya Grigoryev at lastromanovs on VK.

Above: Tatiana. Photo courtesy of Ilya Grigoryev at lastromanovs on VK.

Valentina Chebotareva's diary entry, dated December 4, 1915

Source:

http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Vosp_Chebotarevoy1.htm

The diary entry:

4 декабря [1915].
... 27-го [ноября], в день возвращения Веры Игнатьевны, взяли Смирнова в перевязочную. Температура все держалась, пульс скверный, решен был прокол после пробного укола. Игла забилась сгустками гноя, ничего не удавалось высосать, новый укол, и Вера Игнатьевна попадает прямо на гнойник; потек густой, необычайно вонючий гной. Решают немедленно прорез. Забегали мы, я кинулась фильтровать новокаин и кипятить, Татьяна Николаевна самостоятельно собрала и вскипятила все инструменты, перетаскивала столы, готовила белье. Через 25 минут все было готово. Операция прошла благополучно. После разреза сперва с трудом, а потом рекой полился невероятно вонючий гной. Первый разв жизни у меня был позыв к тошноте, а Татьяна Николаевна ничего, только при жалобе, стонах личико подергивалось, да вся стала пунцовая. К вечеру у Смирнова пульс стал падать, в 9 часов приехали Ольга Николаевна и Татьяна Николаевна чистить инструменты. К. опять на лесенке рядом с Татьяной Николаевной. Детки были веселые, оживленные. В 10 часов пошли к Смирнову перед отъездом, и жизнерадостность разом пропала. Глаза закатились, в груди клокотанье, каждый час вспрыскивали то спермит, то камфору. Мы с Варварой Афанасьевной решили остаться, послали за родными, за священником. Исповедался, причастился, глаза оживились, внимательно на всех глядел, совсем ясно говорил, трогательно простился с батюшкой: "Спокойной ночи, батюшка", – но клокотанье не прекращалось, к утру уже никакие вспрыскивания не помогали, пульс пропал, вздохнул два раза и кончился.

На панихиду и отпевание приехала и государыня, ужасно худенькая и грустная. К. приказала оставить санитаром.

English translation (my own):

December 4, [1915].
... On the 27th [November], the day of Vera Ignatievna's return, we took Smirnov to the dressing room. His temperature kept rising, his pulse was bad, the puncture was resolved after the test injection. The needle got clogged with clots of pus, nothing was sucked out, a new injection, and Vera Ignatievna fell directly on the abscess; drip of thick, unusually foul-smelling pus. Decide to cut immediately. We ran in, I rushed to filter novocaine and boil, Tatiana Nikolaevna collected and boiled all the instruments on her own, dragged tables, prepared linen. In 25 minutes everything was ready. The operation went well. After the incision, at first with difficulty, and then incredibly foul-smelling pus poured out like a river. For the first time in my life I had an urge to vomit, but Tatiana Nikolaevna was unruffled, only when someone moaned in pain, her face twitched, but became crimson. By the evening, Smirnov's pulse began to drop, at 9 o'clock Olga Nikolaevna and Tatiana Nikolaevna arrived to clean the instruments. K. was again on the ladder next to Tatiana Nikolaevna. The children were cheerful and lively. At 10 o'clock we went to see Smirnov before leaving, and his cheerfulness disappeared at once. His eyes rolled back, there was a bubbling in his chest, every hour spermite and camphor were injected. Varvara Afanasievna and I decided to stay, sent for his relatives and the priest. He confessed, took Communion, his eyes brightened, he looked at everyone attentively, spoke quite clearly, said goodbye to the priest touchingly: "Good night, Father" — but the bubbling did not stop, by morning no sprays helped, the pulse disappeared, he sighed twice and it was over...

The Empress also came to the panikhida and funeral service, terribly thin and sad. K. ordered to be left as an orderly.

Above: Alexandra with Olga and Tatiana.

Note: panikhida (панихида) = memorial service in the Russian Orthodox Church.

Valentina Chebotareva's diary entry, dated October 24, 1915

Source:

http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Vosp_Chebotarevoy1.htm

The diary entry (with some of Alexandra's words translated into Russian from French):

24-го октября [1915].
Все эти дни государыня приезжает, мила, ласкова и трогательна, говорила и со мной ласково и приветливо. Оказывается, мяса и рыбы не ест по убеждению: "Лет десять-одиннадцать тому назад была в Сарове и решила не есть больше ничего животного, а потом и доктора нашли, что это необходимо по состоянию моего здоровья". Сидела долго с работой в столовой. Одна из княжон играла в пинг-понг, другая в шашки, кто читал, кто болтал, все просто и уютно. Государыня сказала Варваре Афанасьевне:

"Посмотрите, как малышки забавляются, как эта простая жизнь позволяет отдохнуть... большие сборища, высшее общество — брр! Я возвращаюсь к себе совершенно разбитой. Я должна себе заставлять говорить, видеться с людьми, которые, я отлично знаю, против меня, работают против меня... Двор, эти интриги, эта злоба, как это мучительно и утомительно. Недавно я, наконец, была избавлена кое от кого, и то лишь когда появились доказательства. Когда я удаляюсь из этого общества, я устраиваю свою жизнь как мне нравится; тогда-говорят: 'она — экзальтированная особа'; осуждают тех, кого я люблю, а ведь для того, чтобы судить, надо все знать до деталей. Часто я знаю, что за человек, передо мной; достаточно на него раз взглянуть, чтобы понять: можно ему доверять или нет".

Бедная, несчастная... Такой она мне и рисовалась всегда — сама чистая и хорошая, цельная и простая, она томится условностью и мишурой большого света, а в грязь Григория она не может поверить. В результате — враги в верхних слоях и недоверие нижних.

... Сегодня Татьяна Николаевна сначала приехала одна: "Ведь я еду сюда, как в свой второй дом", и, действительно, такая милая и уютная была. Побежала со мной в кухню, где мы готовили бинты. Государыня посмеялась и сказала, что Татьяна, как хорошая домашняя собачка, привыкла. ...

My reconstruction of Alexandra's words in French (my translation; I cannot find the original):

Regardez comment les petites s'amusent, comment cette vie simple permet de se reposer... de grands rassemblements, de la haute société — brr! Je reviens à moi-même complètement brisée. Je dois me forcer à parler, à voir des gens qui, je sais très bien, sont contre moi, travaillent contre moi... La cour, ces intrigues, cette colère, combien c'est douloureux et épuisant. Récemment, j'ai finalement été délivrée de quelqu'un, et alors seulement quand les preuves sont apparues. Quand je me suis retirée de cette société, j'arrange ma vie comme je l'aime; puis ils disent: «c'est une personne exaltée»; ils condamnent ceux que j'aime, mais pour juger, il faut tout savoir en détail. Souvent je sais de quel genre de la personne est en face de moi; assez de temps pour lui jeter un oeil pour comprendre si l'on peut lui faire confiance ou non.

English translation (my own):

October 24, [1915].
All these days the Empress has been arriving, sweet, affectionate and touching, and spoke to me kindly and affably. It turns out that she does not eat meat and fish because of her conviction: "Ten or eleven years ago I was in Sarov and decided not to eat any more animal products, and then the doctors found that it was necessary for my health." I sat for a long time with work in the dining room. One of the Grand Duchesses played ping-pong, the other played checkers, read, chatted, everything was simple and comfortable. The Empress said to Varvara Afanasievna:

"Look how the little ones amuse themselves, how this simple life allows one to rest... big gatherings, high society — brr! I return to myself completely broken. I have to force myself to talk, to see people who I know very well are against me, they work against me... The court, these intrigues, this anger, how painful and exhausting it is. Recently, I was finally delivered from someone, and then only when the evidence appeared. When I retire from this society, I arrange my life as I like it; then they say: 'she is an exalted person'; they condemn those whom I love, but in order to judge, one must know everything in detail. Often I know what kind of person is in front of me; enough time for him take a look to understand whether one can trust him or not."

Poor, unhappy woman... I always pictured her like that — she was pure and good, whole and simple, she languishes with the convention and tinsel of the great world, and she cannot believe in the filth of Grigori. As a result, there are enemies in the upper layers and distrust of the lower ones.

... Today Tatiana Nikolaevna first came alone: ​​"After all, I come here like it's my second home", and, indeed, she was so sweet and nice. She ran with me to the kitchen, where we were preparing bandages. The Empress laughed and said that Tatiana, like a good pet dog, was used to it. ...

Above: Alexandra with Olga and Tatiana. Photo courtesy of Ilya Grigoryev at lastromanovs on VK.

Valentina Chebotareva's diary entry, dated October 21, 1915

Sources:

http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Vosp_Chebotarevoy1.htm

The diary entry:

21 октября [1915].
... Занятно, чем кончится история Б. Д. Офицеры-преображенцы переоделись извозчиками и повезли кататься сестер – скандал и шум. Шаховская, конечно, не преминула обратиться к Вырубовой. Государыня взглянула очень строго, офицеров перевели в другой лазарет, а сестер, возможно, вышибут. Шаховская свою кузину на их место. Но, говорят, без крупной истории не обойдется, расскажут все эскапады Шаховской, но захотят ли их выслушать!

English translation (my own):

October 27, [1915].
... It's interesting how B. D.'s story will end. Preobrazhensky officers disguised themselves as cabbies and took the nurses for a ride — scandal and noise. Shakhovskaya, of course, did not fail to turn to Vyrubova. The Empress looked very sternly, the officers were transferred to another infirmary, and the nurses, perhaps, would be kicked out. Shakhovskaya's cousin would be put in their place. But, they say, it will not do without a big story, they will tell about all Shakhovskaya's escapades, but will they want to listen to them?!

Above: Alexandra.

Valentina Chebotareva's diary entry, dated August 1, 1915

Source:

http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Vosp_Chebotarevoy1.htm

The diary entry:

1 августа [1915].
... Как тяжела была смерть Корвин-Пиотровского! Я была ночной дежурной и всю ночь сидела подле бедняги, и ему грозила ежесекундная смерть. С правой стороны вздулась опухоль в кулак. Каждые пять минут он менял положение. Гладила его по руке... Казалось, немного забывался и спал с перерывами. Наутро бодро поехал на операцию. Начало было недурно, но как-то щемящим предчувствием сжималось сердце, как увидела Деревенько, этот злой дух наш, a porte malheur. Артерии Вера Игнатьевна перевязала, дала держать Эберману и вдруг артерия перервалась, кровь хлынула рекой, и тут Вера Игнатьевна проявила чудеса ловкости, мигом отшвырнула Эбермана и одним движением зажала бьющий фонтан. Но легкие уже насытились кровью и всем слышен был роковой свист. Наркоз прекратили, но пульс стал падать, лицо посинело, остановившиеся стеклянные глаза не реагировали ни на свет, ни на прикосновение. Все попытки вызвать искусственное дыхание, опрокидывание головы вниз – ничто не помогало. В жизни не забуду этой первой смерти, что пришлось видеть. Два-три каких-то беспомощных всплескивания губами – и все кончено. Человека не стало, какая мертвая тишина наступила... Сестры, и Ольга, и Татьяна, плакали. Государыня, как скорбный ангел, закрыла ему глаза, постояла несколько секунд и тихо вышла. Бедная Вера Игнатьевна моментально ушла к себе. До чего ей было тяжело; у всех врачей был сконфуженный, но виноватый вид. Драматично еще то, что жена его не получила телеграммы, ехала, уверенная, что он легко ранен и первым делом наткнулась на денщика: "Где барин, проведи меня скорей", а тот по простоте душевной брякнул: "Вот здесь, в часовне".

English translation (my own):

August 1, [1915].
... How hard the death of Korvin-Piotrovsky was! I was the night watcher, and all night I sat beside the poor fellow, and he was threatened with death every second. On the right side, a swelling swelled into a fist. He changed position every five minutes. I stroked his arm... It seemed that I forgot a little and slept intermittently. The next morning I cheerfully went to the operation. The beginning was not bad, but somehow my heart sank with a painful foreboding, as Derevenko saw this evil spirit of ours, a porte malheur. Vera Ignatievna bandaged the arteries, gave Eberman a hold, and suddenly the artery broke, blood gushed like a river, and then Vera Ignatievna showed miracles of dexterity, instantly threw Eberman aside and with one movement squeezed the gushing fountain. But the lungs were already full of blood and everyone heard the fatal whistle. The anesthesia was stopped, but the pulse began to drop, the face turned blue, the stopped, glassy eyes did not react to light or touch. All attempts to induce artificial respiration, rolling the head down — nothing helped. All my life I will never forget this first death that I had to witness. Two or three helpless sputters of his lips — and it was all over. The man was gone, what a dead silence came... The sisters, both Olga and Tatiana, were crying. The Empress, like a mournful angel, closed his eyes, stood for a few seconds and quietly left. Poor Vera Ignatievna immediately went to her room. How hard it was for her; all the doctors looked embarrassed but guilty. It is also dramatic that his wife did not receive the telegram, she was driving here, confident that he was only slightly wounded; and the first person she ran into was the orderly: "Where is my husband, take me to him quickly," and he blurted out in the simplicity of his soul: "Here, in the chapel."

Above: Alexandra with Olga and Tatiana.

Valentina Chebotareva's diary entry, dated July 30, 1915

Source:

http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Vosp_Chebotarevoy1.htm

The diary entry:

30 июля [1915].
... Среди операции перенесли ужасную минуту. Вера Игнатьевна говорит: "дренаж", а о нем никто и не подумал. Счастье, что я, в своей мании все стерилизовать, прокипятила жгут и спрятала его в стеклянную банку. Мигом выхватила и подала, но час еще после все внутри прыгало и дрожало. Княжны мне шепнули: "После отъезда мама́ мы останемся, поможем вам чистить инструменты." ...

... Вспомнилась сценка из безмятежных дней, когда с фронта шли радостные вести, и в лазарете царил тихий, счастливый покой. В конце апреля или в начале, не помню точно, государыня бывала каждый день, бодрая, чудная, ласковая. После перевязок часами сидела у постели Варвары Афанасьевны, туда приходили и раненые. Государыня и княжны работали, шутили, смеялись.

English translation (my own):

July 30, [1915].
... In the middle of the operation, we suffered a terrible minute. Vera Ignatievna says: "drainage", but no one thought about it. It is fortunate that in my mania to sterilise everything, I boiled a tourniquet and hid it in a glass jar. I instantly grabbed and served it, but for an hour after that everything inside jumped and trembled. The Grand Duchesses whispered to me: "After Mama leaves, we will stay and help you clean the instruments." ...

... I remembered a scene from the serene days, when joyful news came from the front, and a quiet, happy peace reigned in the infirmary. At the end of April or at the beginning, I don't remember exactly, the Empress was there every day, cheerful, wonderful, affectionate. After bandaging, I sat for hours at the bedside of Varvara Afanasievna, and the wounded also came there. The Empress and the Grand Duchesses worked, joked, laughed.

Above: Alexandra with Olga and Tatiana.

Valentina Chebotareva's diary entry, dated July 27, 1915

Source:

http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Vosp_Chebotarevoy1.htm

The diary entry:

27 июля [1915].
... 2-го января [1915] я вечер была дома, дежурила графиня. В одиннадцатом часу позвонил М. Л. Слышал о страшной катастрофе - Вырубова тоже пострадала, кажется, ноги отрезаны, "повезли к вам в лазарет". Как стало жутко и первая мысль: "Господи, избавь государыню от этого нового горя потерять близкого, любящего человека!" Кинулась в лазарет. Направо, в конце коридора, на носилках стонал пострадавший художник Стреблов, подле возились Эберт, Мухин; Вера Игнатьевна была налево, в императорской комнате. Оказывается, как только дали знать императрице о несчастьи, она собрала все свои силы и поехала.

Присутствие духа поразительное. Помогала выносить всех, сама всем распоряжалась, устройла ей кровать в своей комнате, нашла силы приласкать расплакавшуюся Грекову. По телефону сказали, что ноги уже обе отрезаны. Императрица погладила Грекову по голове, поцеловала и сказала: "До последней минуты я всегда надеюсь и еще не верю, Бог милостив". Около 10-ти часов привезли. Каким-то чудом Вера Игнатьевна оказалась во встречном поезде, наткнулась на Сабурова, кричавшего: "Аня Вырубова искалечена, не могут вытащить из-под вагона!" Два часа стояла подле нее на снегу и помогала отвезти - к нам. Страдания невероятные. Осмотреть ее не удается — кажется, сломан крестец — при малейшей попытке дотронуться — нечеловеческий стон, вой. Коридоры полны народа, тут и Воейков, флигель-адъютант, Комаров, масса придворных, старики Танеевы бродят растерянные, не отказались все же закусить. Татьяна Николаевна, нежно взяв под руку старуху Танееву, прошла с ней по коридору, заплаканная.

Послали за Григорием. Жутко мне стало, но осудить никого не могла. Женщина умирает; она верит в Григория, в его - святость, в молитвы. Приехал перепуганный, трепаная бороденка трясется, мышиные глазки так и бегают. Схватил Веру Игнатьевну за руку: "Будет жить, будет жить..." Как она сама мне потом говорила, "решила разыграть и я пророка, задумалась и изрекла: "Будет, я ее спасу." Несмотря на трагизм минуты, государь не мог не улыбнуться, сказав; "Всякий по-своему лечить".

Государь приехал в первом часу ночи, грустный, но, главное, видно, озабоченный за императрицу. С какой лаской он за ней следил и с некоторым беспокойством всматривался в лица офицеров: как-то будет встречено появление наряду с ними этого пресловутого старца. Государь долго говорил с Верой Игнатьевной, подробностей не знаю, но он, безусловно, ни в какую святость и силу Григория не верит, но терпит, как ту соломину, за которую хватается больная исстрадавшаяся душа. Сюда поместил Анну Александровну нарочно, "чтобы и она, и остальные были в здоровой обстановке, если возможно, удаленные от кликушества".

Вера Игнатьевна поставила условием, чтобы Григорий ходил через боковой подъезд, никогда среди офицеров не показывался, чтобы его Акулина-богородица не смела переступать порога, отделяющего коридор, где императорская комната и перевязочные, от остального помещения. Стеклянные двери были закрыты и на следующее утро завершены полотняными портьерами. Но все это были меры страуса, прячущего голову. Все знали о каждом его появлении и большинство мирилось, верно понимая, что нельзя отказать умирающей женщине в ее просьбе. Но невольно какая-то тень бросалась на светлый, обожаемый облик, и что-то было надломлено... Анна Александровна ветретила Григория словами: "Где же ты был, я так тебя звала. Вот тебе и ясновидение, не почуял на расстоянии, что с его Аннушкой беда приключилась!" Остался дежурить на всю ночь. Царская семья уехала около часу. У государыни нашлись силы всем нам пожать руки, улыбнуться. Вот несчастная!

English translation (my own):

July 27, [1915].
... On January 2 [1915] I was at home in the evening, the countess was on duty. At eleven o'clock M. L. phoned. I heard about a terrible catastrophe — Vyrubova also suffered, it seems, her legs were cut off, "they took [her] to your infirmary." How terrible my first thought was: "Lord, save the Empress from this new grief of losing a loved one, a loving person!" I rushed to the infirmary. To the right, at the end of the corridor, the injured artist Streblov moaned on a stretcher, Ebert and Mukhin were busy at the side; Vera Ignatievna was on the left, in the imperial room. It turns out, as soon as the Empress was informed about the accident, she gathered all her strength and drove off.

Her presence of mind was amazing. She helped everyone to endure, she disposed of everything herself, arranged a bed in her room, found the strength to console the weeping Grekov. They said on the phone that both legs had already been cut off. The Empress stroked Grekov's head, kissed him and said: "Until the last minute, I always hope and still do not believe [she will die], God is merciful." They arrived at about 10 o'clock. By some miracle, Vera Ignatievna found herself in the oncoming train and bumped into Saburov, shouting: "Anya Vyrubova is crippled, they cannot get out from under the carriage!" For two hours I stood beside her in the snow and helped to drive her to our infirmary. Her suffering was incredible. It was not possible to examine her — it seemed that the sacrum was broken — at the slightest attempt to touch it there was an inhuman moan, a howl. The corridors were full of people, here and Voyeikov, the aide-de-camp, Komarov, a mass of courtiers, the old Taneyevs wandered around confused, they still did not refuse to have a bite to eat. Tatiana Nikolaevna, gently taking the old woman Taneyeva by the arm, walked with her down the corridor tearfully.

They sent for Grigori. I felt terrified, but I could not condemn anyone. The woman was dying; she believed in Grigori, in his holiness, in his prayers. He arrived frightened, his scruffy beard was shaking, his mousy eyes were darting around. He grabbed Vera Ignatievna by the hand: "She will live, she will live..." As she told me later, "I decided to play the prophet too, I thought and said: 'She will, I will save her.'" Despite the tragedy of the minute, the Sovereign could not help but smile, saying, "Everybody heals in his own way."

The Emperor arrived at midnight, sad, but, mainly, visibly worried about the Empress. With such affection he watched her and with some concern peered into the faces of the officers: somehow the appearance of this notorious starets along with them would be greeted. The Emperor talked for a long time with Vera Ignatievna, I don't know the details, but he certainly does not believe in any holiness and power of Grigori, but he endures like that straw that a sick, tormented soul clings to. I put Anna Alexandrovna here on purpose, "so that both she and the others would be in a healthy environment, if possible, removed from hysteria."

Vera Ignatievna made it a condition that Grigori walk through the side entrance, never show himself among the officers, so that his Akulina Theotokos did not dare to cross the threshold separating the corridor, where the imperial room and dressing rooms were, from the rest of the room. The glass doors were closed and finished the next morning with linen curtains. But all these were measures of an ostrich hiding its head. Everyone knew about his every appearance and the majority made peace with them, realising that it was impossible to refuse a dying woman in her request. But involuntarily some kind of shadow was thrown on the light, adored appearance, and something was broken... Anna Alexandrovna blasted Grigori with the words: "Where have you been, I called you. Here is your clairvoyance, I did not smell at a distance that trouble happened to his Annushka!" Remained on duty all night. The imperial family left for about an hour. The Empress found the strength to shake all our hands and smile. What an unfortunate woman!

Above: Alexandra. Photo courtesy of Ilya Grigoryev at lastromanovs on VK.

Above: Anna Vyrubova.

Above: Grigori Rasputin.

Valentina Chebotareva's diary entry of July 26, 1915

Source:

http://kfinkelshteyn.narod.ru/Tzarskoye_Selo/Vosp_Chebotarevoy1.htm

The diary entry:

26 июля [1915].
... Начали работать императрица и великие княжны в августе [1914]. Сначала как они были далеки! Целовали руку, здороваясь с княжнами, и этим дело кончалось. Вера Игнатьевна читала лекции в их комнате с полчаса, там всегда была Анна Александровна, затем шли на перевязки, княжны – солдат, государыня и Анна Александровна – офицеров.

English translation (my own):

July 26, [1915].
... The Empress and the Grand Duchesses [Olga and Tatiana Nikolaevna] began to work in August [1914]. How distant they were at first! We kissed their hands, greeted the Grand Duchesses, and that was the end of the matter. Vera Ignatievna lectured in their room for half an hour, Anna Alexandrovna [Vyrubova] was always there, then they went to dressings, the Grand Duchesses had soldiers, the Empress and Anna Alexandrovna had officers.

Above: Alexandra, Olga and Tatiana and Anna Vyrubova in their nursing uniforms.